Молотов. Наше дело правое [Книга 1] - Вячеслав Алексеевич Никонов

на дававшего показания тоже кто-то дал показания. И таким образом создавалась замкнутая цепь порочной практики руководства, которое становилось тем самым на путь как бы самоистребления»[1314]. Представители разных эшелонов советского руководства признавались в антигосударственных преступлениях и тянули за собой других. Нередко это делали и невиновные. Имело место и сведение счетов с помощью спецслужб, устранение конкурентов. Антон Антонов-Овсеенко давал емкий ответ на вопрос, почему признавались в преступлениях: «Помимо пыток — лишения сна, избиения, электрошока, они подавляли волю, разрушали психику подопечных химическими средствами и газами. К пыткам физическим добавляли пытки моральные, угрожая расправой над родителями, женами, детьми. Самих подсудимых ожидала казнь, причем каждый знал, что в случае отказа сотрудничать… им предстоит уйти из жизни с позорным клеймом врага народа. Над ними довлела партийная дисциплина или наисквернейшие большевистские предрассудки»[1315]. Кого-то пытали, кого-то нет. Кто-то был виновен по законам военного времени, большинство, полагаю, нет. И правые, и виноватые шли по одним статьям и реабилитировались потом на одинаковых основаниях.

Очень многих потянули за собой руководители военных, силовых структур, тесно связанные с партийными и советскими органами на местах. И наоборот. «Причиной арестов начальников управлений НКВД была прежде всего их предшествующая деятельность, а также наличие связей — по работе или дружеских — с репрессированными партийными руководителями краев и областей»[1316]. В разведке, подчеркивал Судоплатов, репрессии «были порождены уходом и бегством на Запад ряда руководящих работников ИНО и Разведупра Красной Армии»[1317].

Вал арестов в союзном и российском совнаркомах прошел в июне 1937 года, когда Сталин получил от Ежова свежие признания Рыкова, который назвал участниками группы правых заговорщиков — зампреда СНК Антипова, наркомов Лобова, Гринько, Комарова, Бубнова, Калмановича. Фамилии совпадали с теми, которые в апреле называл А. П. Смирнов. Сталин дал санкции на арест. В Наркомате иностранных дел репрессии пошли вслед за арестом в июне первого зама — Крестинского. НКИД многие годы был тем ведомством, куда «с глаз долой» отправляли многих видных оппозиционеров. Арестовали полпредов — Карахана, Розенберга, Аренса, Антонова-Овсеенко, Асмуса, Давтяна, Карского, Юренева, Тайкиса, Тихменева, Бекзадяна, Подольского и Бродовского. Приятель Молотова по питерскому политеху и «Правде» Федор Раскольников бежал за границу, где отметился резкими антисталинскими публикациями.

Под каток репрессий попал и друг детства Молотова — Александр Аросев. Его жена Гертруда была арестована, когда семья отдыхала в Сестрорецке. Аросев бросился в Москву. «Он был мрачен. Сразу по приезде позвонил Молотову:

— Веча, я прошу тебя сказать, что мне делать?

Молотов повесил трубку…

На какой-то звонок Молотов, наконец, отозвался. Произнес только два слова:

— Устраивай детей»[1318].

Политики потащили за собой интеллигенцию. Шила Фицпатрик писала: «Между политической и культурной элитами существовали личные и семейные связи: например, Галина Серебрякова была женой одного из обвиняемых по делу Пятакова и бывшей женой другого; журналист-коммунист Леонид Авербах… был другом и шурином Генриха Ягоды; поэтесса Вера Инбер была дочерью двоюродной сестры Троцкого и т. д.». Среди первых «разносчиков чумы» Фицпатрик называет небезызвестного нам Пикеля — писателя и руководителя секретариата Зиновьева[1319]. Кроме того, в научной и творческой среде более чем где-либо прослеживалось сведение счетов, устранение конкурентов.

Второй поток репрессий получил условное название «кулацкого». Начало ему было положено 2 июля после двухдневных совещаний высшего руководства с первыми секретарями. В соответствии с оперативным приказом НКВД № 00447 репрессиям подлежали: бывшие кулаки, продолжавшие вести активную антисоветскую подрывную деятельность, бежавшие из лагерей и трудпоселков, состоявшие в повстанческих, фашистских, террористических, бандитских формированиях и возобновившие свою преступную деятельность; члены антисоветских партий (эсеры, грузмеки, мусаватисты, иттихадисты и дашнаки), бывшие белые, жандармы, чиновники, каратели, бандиты, бандо-пособники, переправщики, реэмигранты, скрывшиеся от репрессий, бежавшие из мест заключения и продолжавшие вести активную антисоветскую деятельность; осужденные за особо опасные преступления уголовники, продолжавшие преступную деятельность и связанные с преступной средой. Наиболее опасные элементы зачислялись в первую категорию, подлежавшую расстрелу, менее опасные — во вторую, которым полагался срок от восьми до десяти лет.

Для каждой республики и области утверждались предельные цифры по каждой категории, которые основывались на данных картотек спецслужб и уже выносившихся судебных приговоров. Обозначенные в приказе цифры были меньше, чем предварительные «заявки» регионов. Всего по стране было разрешено арестовать до 259 450 человек, из них 72 950 — расстрелять[1320]. Но с конца августа в ЦК стали обращаться руководители регионов с настойчивыми просьбами увеличить для них лимиты по репрессиям. С 28 августа по 15 декабря Политбюро санкционировало повысить лимиты по первой категории на 22,5 тысячи человек, а по второй — на 16,8 тысячи человек[1321].

Третий поток репрессий затронул главным образом приграничные районы. В течение июля — октября Политбюро принимает решения об очистке пограничной полосы в Армении, Азербайджане, республиках Средней Азии и Дальневосточного края, которые коснулись курдов, иранцев, афганцев, китайцев и корейцев, переселяемых во внутренние регионы СССР. Наиболее массовым стало перемещение корейцев из районов, граничивших с Маньчжоу-Го, Монголией и Китаем. 29 июля Ежов приказал приступить к аресту всех граждан Германии, «работающих на военных заводах и заводах, имеющих оборонные цеха, железнодорожном транспорте»[1322]. 9 августа Политбюро утвердило приказ НКВД «О ликвидации польских диверсионно-шпионских групп и организаций ПОВ (Польской организации войсковой)».

В чем была логика репрессий? Объяснений много, давал их и Молотов. Среди главных причин репрессий он всегда называл две. Первая — существование реальной оппозиции, готовой прибегнуть к террору и повстанческой деятельности, а также активность зарубежных разведок. Вторая — непосредственная угроза большой войны. Главная цель — подготовка государства к этой войне и предотвращение ситуации, с которой большевики уже сталкивались в годы Гражданской войны и иностранной интервенции, когда против них объединились силы внешних врагов России и внутренних противников советской власти. «Власов, — считал Молотов, — это мелочь по сравнению с тем, что могло быть»[1323].

Пятая колонна для Молотова не была фигурой речи. «При всех ошибках и возможных злоупотреблениях в этом деле, допускавшихся со стороны следственных органов, отрицать участие в контрреволюционном вредительстве предателей из числа людей, обладавших партбилетом, невозможно. Нельзя также отрицать, что имелись случаи прямых политических связей некоторых бывших деятелей партии с иностранными империалистическими правительствами»[1324]. В результате репрессий «пострадали не только ярые какие-то правые или не говоря уже троцкисты, пострадали и многие колебавшиеся, которые нетвердо вели линию и в которых не было уверенности, что в трудную минуту они не выдадут, не пойдут, так сказать, на попятную»[1325].

Молотов не сомневался в виновности большинства главных фигурантов показательных процессов. Он неизменно советовал